ВЕСЕННИМ ВЕЧЕРОМ

Я неторопливо шел по опушке дачного леса. Погода стояла не то, чтобы хмурая, но и не ясная. Уже вечерело и поэтому, как то часто бывает весной, захолодало.

Резкой свежестью несло от недавно освободившегося ото льда Енисея, горьковато пахло прелой прошлогодней листвой и корой деревьев. Березы стояли с готовыми лопнуть почками, задумчивые и чуть смущенные своим материнством, а легкий ветерок шаловливо, но осторожно касался их ветвей. Начало смеркаться. Вокруг – ни одной резкой линии; полутени мягко переходили одна в другую, образуя неуловимую, ускользающую от глаз гармонию. Я невольно замедлил шаги, потом остановился любуясь, как матово и сильно светятся стволы берез сквозь чащу.

Постояв, я уже собрался повернуть, как вдруг звук необыкновенной чистоты и силы привлек мое внимание. Я невольно стал искать глазами существо, его издавшее. Оно, несомненно, должно было обладать глубокой и сильной грудью. Мне даже показалось, что перед этим я слышал чей-то протяжный вздох.

Послышалось несколько звуков более высоких и легких, но того же чистого, серебристого тона. И тут я увидел самого певца – небольшая птичка, казавшаяся серовато-пепельной в голубых сумерках, сидела на ветке черемухи совсем, казалось, не заботясь о своей безопасности.

– Да это же соловей! – мысленно воскликнул я. – Наш, сибирский соловей!

Я осторожно укрылся за густым кустом, боясь спугнуть певца, но ему, казалось, не было никакого дела до окружающего. Он запел. Он повел песню на несколько пониженных, глуховатых тонах, как будто что-то торопливо, но внятно рассказывая, и вдруг легко и сильно взял самые верхние ноты. Звуки лились широко, мощно и ярко, перемежаясь твердым, изящным щелканьем.

Искристо вспыхивали они в сумерках, толчками поднимались и мягко опадали, порхая над самой землей. Смело и неторопливо подступал пернатый певец к следующей фразе.

После сильных и громких музыкальных строф следовали умеренные, тихие, но такой чистоты и проникновенности, что их было больно слушать.

Птица досказывала то, что осталось недоступным человеческому глазу, и что можно понять только сердцем. Казалось то смутное, о чем грезится весной, сбывается наконец, и сердце уже не томит то, чего я не умел высказывать – за меня это сделала птица.

А соловей пел и пел. Он рассказывал о тенистых чащах, где спит ветер, о звоне весеннего ручья и о прохладе родника в летнюю пору; он пел о первых лучах солнца и лунном свете, о трепещущей листве и обнаженных ветвях осенью. Он пел о любви и нежности, и о трудной дороге из далеких краев на родину, и о радости встречи.

Трудно было уходить, не дослушав пернатого певца до конца, но я стал осторожно выбираться на дорогу. Я боялся, что соловей внезапно умолкнет и весенний вечер вдруг потеряет свое очарование.

Полон чудесным впечатлением, я быстро шел по лесной дороге, а до меня долетели, не теряя силы, мощные и звучные строфы соловьиной песни.

И. Шустов