ПОСЛЕДНИЙ ШАГ

26 августа (7 сентября)
в районе с. Бородина,
в 124 км к западу от Москвы.

Аким

Туман быстро редел над Бородинским полем. Пронизывала мятная августовская свежесть.

Новобранец Аким Соколов шел в своей колонне к тому месту, где для него начнётся война. То есть война шла уже давно, Россия напрягала силы, чтобы крепкой пятой противустать французу, и вот здесь, под Бородиным, эта точка опоры была найдена.

Аким, недавно призванный, никак не мог отречься от мыслей о своем бытии в подмосковной деревне, от надежд на хороший урожай, от горечи больших и малых неудач.

Еще два года тому назад веселый и беспечный парень посерьезнел, когда женился на нелюбимой Марье, а его любушку Настю, отдали за прасола из соседней деревни.

– Остепенился! – говорили про него старики, а его глодало уныние, тоска, и всякая неудача казалась великой, а тут еще война. Она первоначально подействовала оглушающе, все казалось трын-травой, но вот начал привыкать к новому бытью, и вернулось давнишнее, и сосет под сердцем. Но сегодня предстоящая встреча с врагом отогнала всё это. Аким встрепенулся и, чуть захмелевший от спелой травы и утреннего холодка, смело шел вперёд в это странно веселое утро, шел, скорее всего, как и тысячи других, к своей вечной постели под этими красивыми травами...

Наполеон

Император французов вышел твёрдым, уверенным шагом и вдруг приостановился, закрыл глаза рукой, словно серый свет утра подействовал так, что глазам стало больно.

Он знал, что в свите переглянутся в недоуменной тревоге, приподнимут плечи. Пусть.

– Это произойдет здесь, – сказал он самому себе, отнимая руку и вглядываясь в туман, окутавший поднимающееся солнце. Словно старая рана вскрылась в душе. И память опрокинула чашу бытия, и всплыли события многолетней давности...

– Да кто вы такой, наконец? – с усмешкой вопрошал седой преподаватель Бриенского военного училища щуплого подростка со старчески умным, но презрительно отталкивающим взглядом.

– Человек, – без тени усмешки ответил тот.

...Его любимыми авторами были Руссо, Монтескье, Мабли, Вольтер. А сейчас?

Человек, человек, человек... А они? Кто они?

Монархи: французский, австрийский, прусский, бесчисленные государи внутренней Германии? Почему им все прощается, почему и те из них, что повержены, как боги? А он – всего лишь солдат. Солдат-император, как в древнем Риме. Начало потерялось в торжественном урагане революции.

Для него это было просто, и он порой удивлялся, как люди вообще, и его офицеры, не понимают – вот здесь, сосредоточив конницу и разогнав её до скорости лавины, можно раздробить фронт противника и легко погасить очаги отдельного сопротивления. А вот там – в самый раз навалиться тяжким валом пехоты на фланге, и враг свалится в беспорядочную толпу – ведь местность не позволяет ему развернуться для стойкой обороны.

Ему сказали, что он велик, он вспыхнул – давно мечтал, зачитываясь военными трудами, сравняться, и вот, и он, наконец...

А в душе остался разъедающий яд сомнения. Он жадно устремился к военному успеху, сам не понимая, отчего не потерпел еще сокрушительного поражения – ясно видя слабые стороны противника, он еще отчетливее видел минусы своей армии и призирал её, и ужасался, что найдется противник, который увидит столь же ясно и нанесет удар, после которого невозможно подняться.

Ужасался, понимая, что это неизбежно.

Во что за несколько лет превратились французы?

Свобода! Равенство! Братство!..

От него сейчас требовали всё большего, и не провожали – гнали, со льстивыми улыбками, из Франции на кровавые поля. Ослепительные праздники побед и одинокая гибель солдата... Они прощали ему все и не забывали ничего. Они топтали вражеские знамена, которые он бросал к их ногам, делили завоеванные королевства, но он знал, что при раздаче милостыни он не получил бы из их рук ни одного су. Он принадлежал им и мечтал вырваться, но не сделал для этого ни одного шага. Его стали посещать мысли о смерти, от ядра или пули. Но смерть обходила его. И тогда он решил, со свойственным ему и еще более углубившемся в последние годы суеверием, что судьба уготовила ему участь, наверное, более тяжкую.

Он боялся погони за ускользающими русскими армиями, как тяжело больной, раз решившийся, боится отсрочки операции. Французская армия, широко осведомленная о победах Суворова, побаивалась решительной схватки.

Русские, прикрывая отход, выставляли арьегарды. Деревня Салтановка, местечко Мир, город Красный...

Наполеон наблюдал, как его лучшие корпуса теряют пробивную силу, как ядра на излете.

Не то было на Западе... В тех боях он, бывало, посвящал в замысел лишь наполовину, но зато как был велик эффект, когда растерявшиеся маршалы обращались к нему, и он действовал – он, один, – ни Ней, ни Ланн, ни Мюрат, ни Даву, – а он – Наполеон, – с необъяснимой для наблюдателей легкостью спасал положение.

Частично он делал это в отместку за зависть, сплетни, интриги, которые одолевали армию, когда она была не в деле.

Бородино, Бородино... Он жаждал сражения. Сейчас армия – это он – Наполеон Бонапарт, – и он начал уставать.

– Это произойдет здесь! – твердил он самому себе, невнимательно выслушивая доклады. – Вы все жалкие слепцы, вы не понимаете, что здесь я сделаю последний шаг. Что же истина для меня? Гибель? Вот цена заблуждений, половина которых была мне навязана! Кто же я?

Человек? Но я – император, повелитель французской нации и армии, не знавшей поражения! И не Александру ставить мне предел!..

Александр

Александр все эти дни находился попеременно то в полулихорадочном состоянии, то впадал в апатию. Он бросался к военным трудам, выискивал, вот – после победы шведов под Нарвой – сокрушительное поражение под Полтавой, гибель вражеского нашествия! То же должно произойти и теперь! Тогда во главе войска стоял волей божьей великий монарх – Пётр. То же предназначено и ему, Александру! Как жаль, что нет сейчас таких как Шереметьев, Репнин, Меньшиков. Потомки их служат, а полководцев, равных петровским, нет.

Молва нарекает Кутузова, то выученик Александра Васильевича! Пусть будет так. О, Суворов! Александр живо помнил его сухое, бритое лицо, ясный, острый, как укол шпаги взгляд, перед которым даже батюшка опускал глаза – всю жизнь они тягались, император Павел и прославленный победитель.

Мысли Александра неслись, как ручьи весной по косогору. Неужели наши мужики не приловчатся бить французишек? Мерзавцы! Только бунты затевать горазды. Но нет, с занятой врагом территории приходят утешительные вести – мужики не хотят под Бонапарте, уходят семьями в лес, живут медведями и бьют, бьют супостатов! Молодцы! Да это перст божий – народ знает только венчанных владык, законных государей – Романовых!

А он? Тот... корсиканец... В памяти живо всплыла тильзитская встреча, непереносимая для самолюбия – он тогда вынужден был называть Наполеона императором, братом своим...

Красивые гладкие золотые пчелы на изящном штандарте Бонапарта и грозный, тяжкополетный орел на романовском, взъерошившийся от бессильной обиды.

Они не смогли скрыть любопытства – Наполеон Бонапарт видел перед собой еще одного помазанника божья, которого должен низложить; Александр Романов – человека, который насильственным образом пытался изменить его судьбу, как те, заговорщики – Зубов, Пален, Аргамаков, Бенигсен в роковую ночь убийства императора Павла.

Он так и не смог до конца разобраться – было ли насилие над его волей, или, о ужас! Заговорщики сделали то, чего он сам желал? Желать смерти отца? Но ведь все твердили, что отец безумец и тиран, и намекали, что и его – Александра – жизни грозит опасность.

Он и сам постоянно боялся и уставал от этого страха. Война, казалось, смела весь этот рой кошмарных воспоминаний.

Но странным образом, встреча с Наполеоном, встреча унизительная, когда он – Александр – вынужден был притворяться, пробудила их.

Этот человек с крутым упрямым лбом и сверкающими глазами южанина напряженно, пристально до неприличия глядел на смущающегося и злящегося Александра, и вдруг его выразительное лицо разгладилось. Он понял, что этот царственный отрок не соперник. Просто император, но не гений войны. И глаза Наполеона презрительно потускнели. Александр побледнел. Оскорбленный, он увидел в этом худородном корсиканце человека той же породы, что и те, которые тогда, в ту роковую ночь, сломали его уже подточенную сомнениями волю.

«Нет! – сказал самому себе Александр! – Нет, нет, нет!» – он быстро оглядел свитских генералов, их исполненные благородства лица. Он хотел увидеть в них твердость, прилив которой испытывал сам. Потом были встречи Наполеона с Александром, нескончаемые любезности и подарки... Так два соперника, чувствуя силу друг друга и побаиваясь, до небес превозносят друг друга, стремясь превзойти в вежливости на виду у всех и лелеют ненависть в душе.

Кутузов

Главнокомандующий русской армией медленно, страдая от старческой грузности и стараясь скрыть это, поднялся с рассохшегося табурета и подошел к окну, открывавшему вид на деревенскую улицу.

Михаил Илларионович думал, думал день и ночь, не рановато ли давать бой французу?

Его упрекали в пассивности, от него ждали решительного перелома в войне, не думая о том, как трудно одному исправлять ошибки многих.

Правда, сейчас у российского орла два крыла – первая и вторая армия соединились у Смоленска.

За кратчайший срок он подготовил свое войско, то, с которым мог победить. Но чувствовал – еще не все командиры на своих местах, не все новобранцы обмяли мундиры.

Изучая схемы данных Наполеоном сражений в Европе и слушая донесения от Раевского, Платова, Кульнева, Тормасова об успешных для русских аръегардных боях, видел излюбленные приемы Бонапарта – массированные, тяжелые удары, – одним кулаком, в слабое место обороны, – мастер был Наполеон выискивать такие слабины, и быстрые, захлестывающие на окружение атаки – удавки на флангах.

И вот Бородинское-то поле подойдет для сражения с Бонапартом. Тут с флангов не особенно расскачешься, разве что левый слабоват...

А вот шалишь, не укусишь! Правый фланг самой натурой укреплен, в центре и на левом фланге я поставлю молодцов – Раевского, да Багратиона, да Коновницына. Милости просим! Сперва попробуй с ними совладать, а там уж поглядим!

Михаил Илларионович пришел в хорошее настроение. А, как бог свят, побьем басурмана! Не хуже ли того было сперва и у Очакова, и на Измаиле!

Перед мысленным взором встали бурые стены Измаила, окутанные облаками порохового дыма, прорезаемого багровыми молниями выстрелов и взрывов.

Куда ни глянь – огонь и смерть, смерть...

И победное «Ура!», вдруг раздавшееся словно из самых недр побитой свинцом, словно нива градом, земли перед самой крепостью. Одолели, взяли приступом.

Кутузов крепко провел белой рукой по складкам лица. Диспозиция у Бородина хороша... Пуще же всего на солдата уповаю... Завтра... Завтра? Оно уже сегодня...

* * *

Далеко на востоке зарождался холодный августовский рассвет.

Пора! И ожили военные биваки, оранжево вспыхнули последние искры костров. Нескончаемое море людей всколыхнулось и стройными колоннами разлилось по полю.

Дрогнула и глухо отозвалась земля. Две армии, два исполина тяжко двинулись навстречу друг другу. Они сделали последний шаг, чтобы в титанической схватке решить – кто есть кто?

Это был последний шаг разноплемённой армии Бонапарта, сделанный в соответствии со стратегией наступления. Созданная и выпестованная как орудие захвата, снискавшая славу в коротких захватнических войнах, французская армия не смогла выдержать упорной борьбы на огромной территории России, которую она силилась покорить. Впереди была суровая зима, и в ее глубоких снегах не по дням, а по часам таяли силы захватчиков. Полностью утратив инициативу, враг перешел к обороне, закончившейся, наконец, беспорядочным бегством.

И. Шустов